Неточные совпадения
Одно привычное чувство влекло его к тому, чтобы
снять с себя и на нее перенести
вину; другое чувство, более сильное, влекло к тому, чтобы скорее, как можно скорее, не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его.
Меж тем на палубе у грот-мачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как новорожденный. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и,
сняв фуражку, первый зачерпнул граненым стаканом, в песне золотых труб, святое
вино.
Безмолвная ссора продолжалась. Было непоколебимо тихо, и тишина эта как бы требовала, чтоб человек думал о себе. Он и думал. Пил
вино, чай, курил папиросы одну за другой, ходил по комнате, садился к столу, снова вставал и ходил; постепенно раздеваясь,
снял пиджак, жилет, развязал галстук, расстегнул ворот рубахи, ботинки
снял.
Вином от нее не пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он думал о ней и о себе на концерте. Восторг ее был неприятен. А она пересела на колени к нему,
сняла очки и, бросив их на стол, заглянула в глаза.
Он
снимет их — да! — но лишь на краткое время, для концентрации, монополизации, а затем он заставит нас организованно изготовлять обувь и одежду, хлеб и
вино, и оденет и обует, напоит и накормит нас.
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника
снял со стола бутылку
вина, но Спивак взяла ее из руки Туробоева и поставила на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
Скрипач сыграл ритурнель, аккомпаньяторша заколотила на пьянино аккомпанимент развеселой русской песни первой фигуры кадрили; как маленький, потный, воняющий
вином и икающий человечек в белом галстуке и фраке, который он
снял во второй фигуре, подхватил ее, а другой толстяк с бородой, тоже во фраке (они приехали с какого-то бала), подхватил Клару, и как они долго вертелись, плясали, кричали, пили…
После этого считалось, что превращение совершилось, и священник,
сняв салфетку с блюдца, разрезал серединный кусочек начетверо и положил его сначала в
вино, а потом в рот.
— Господа! — крикнула она,
сняв шляпу, — допируем-те хорошенько этот день дома. Давайте сами поставим самовар, кто-нибудь сходит купить чего-нибудь поесть; купимте бутылку
вина и посидимте.
— Извините, господа, я разденусь, — сказал Лихонин и,
сняв с себя пиджак, набросил его на плечи проститутке. — Тамара, дай ей шоколада и
вина.
— Изволь, — говорит, — любезный, изволь: я тебе это за твое угощение сделаю;
сниму и на себя возьму, — и с этим крикнул опять
вина и две рюмки.
— По-гречески так и следует, — объяснил, улыбнувшись, гегелианец, — греки вообще благодаря своему теплому климату очень легко одевались и ходили в сандалиях только по улицам, а когда приходили домой или даже в гости, то
снимали свою обувь, и рабы немедленно обмывали им ноги благовонным
вином.
Забудь, государь, дурацкие слова мои, вели
снять с меня кафтан золоченый, одень в рогожу, только отпусти Максиму
вину его!
«Аще, — подумал он, — целому стаду, идущу одесную, единая овца идет ошую, пастырь ту овцу изъемлет из стада и закланию предает!» Так подумал Иоанн и решил в сердце своем участь Серебряного. Казнь ему была назначена на следующий день; но он велел
снять с него цепи и послал ему
вина и пищи от своего стола. Между тем, чтобы разогнать впечатления, возбужденные в нем внутреннею борьбою, впечатления непривычные, от которых ему было неловко, он вздумал проехаться в чистом поле и приказал большую птичью охоту.
Как будто с нее
сняли все покровы до последнего и всенародно вывели ее обнаженною; как будто все эти подлые дыхания, зараженные запахами
вина и конюшни, разом охватили ее; как будто она на всем своем теле почувствовала прикосновение потных рук, слюнявых губ и блуждание мутных, исполненных плотоядной животненности глаз, которые бессмысленно скользят по кривой линии ее обнаженного тела, словно требуют от него ответа: что такое «la chose»?
Он скидывает полушубок, нога об ногу сапоги,
снимает жилет, перетягивает через голову рубаху и с выступающими ребрами, голый, дрожа телом и издавая запах
вина, табаку и пота, босыми ногами входит в присутствие, не зная, куда деть обнаженные жилистые руки.
Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих узких портках и новых лаптях,
снял с шеи огромную вязку кренделей. Другой, коренастый мужик, вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи вареную печенку с хороший каравай, а четвертый, с черной бородой и огромными бровями, стал наливать
вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним.
— Ну, так досыта наглядитесь, чего стоят эти роскошные ужины, дорогие
вина и тайные дивиденды караванной челяди. Живым мясом рвут все из-под той же бурлацкой спины… Вы только подумайте, чего стоит
снять с мели одну барку в полую воду, когда по реке идет еще лед? Люди идут на верную смерть, а их даже не рассчитают порядком… В результате получается масса калек, увечных, больных.
Он сел,
снял китель, жилет и штаны стоптал с себя кое-как, но сапог долго не мог стащить, брюхо мягкое мешало. Кое-как стащил один, другой бился, бился, запыхался и устал. И так с ногой в голенище повалился и захрапел, наполняя всю комнату запахом табаку,
вина и грязной старости.
«Кажется, я много врал, — подумал он. — Ну всё равно.
Вино хорошо, но свинья он большая. Купеческое что-то. И я свинья большая, — сказал он сам себе и захохотал. — То я содержал, то меня содержат. Да, Винклерша содержит — я у ней деньги беру. Так ему и надо, так ему и надо! — Однако раздеться, сапоги не
снимешь».
Когда он ставил на стол какое-нибудь новое кушанье и
снимал с блестящей кастрюли крышку или наливал
вино, то делал это с важностью профессора черной магии, и, глядя на его лицо и на походку, похожую на первую фигуру кадрили, адвокат несколько раз подумал: «Какой дурак!»
Мужик. Сечет, батюшка, да как еще… за всякую малость, а чаще без
вины. У нее управитель, вишь, в милости. Он и творит что ему любо. Не сними-ко перед ним шапки, так и нивесь что сделает. За версту увидишь, так тотчас шапку долой, да так и работай на жару, в полдень, пока не прикажет надеть, а коли сердит или позабудет, так иногда целый день промает.
Не прошло полчаса, выходит Безрукой с заседателем на крыльцо, в своей одежде, как есть на волю выправился, веселый. И заседатель тоже смеется. «Вот ведь, думаю, привели человека с каким отягчением, а между прочим,
вины за ним не имеется». Жалко мне, признаться, стало — тоска. Вот, мол, опять один останусь. Только огляделся он по двору, увидел меня и манит к себе пальцем. Подошел я,
снял шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и говорит...
Люди не познали, что Бог с ними ходит,
Над ним надругались —
вины не сыскали,
Все не знали в злобе, что тебе сказати,
Рученьки пречисты велели связати,
На тебя плевали, венец накладали,
Отвели к Пилату, чтоб велел распяти,
А ты, милосердый, терпеливый, агнец,
Грех со всех
снимаешь, к Отцу воздыхаешь:
«Отпусти им, Отче, — творят, что не ведят».
Я дал ему четвертак. Целовальник вынес косушку и поднес старичку. Он
снял рукавицу с кнутом и поднес маленькую черную, корявую и немного посиневшую руку к стакану; но большой палец его, как чужой, не повиновался ему: он не мог удержать стакана и, разлив
вино, уронил его на снег.
Сознание
снимает уже половину
вины.
Доктор и Обтесов присаживаются к прилавку,
снимают фуражки и начинают пить красное
вино.
Он
снял с нее шубу и калоши и в это время ощутил запах белого
вина, того самого, которым она любила запивать устриц (несмотря на свою воздушность, она очень много ела и много пила). Она пошла к себе и немного погодя вернулась переодетая, напудренная, с заплаканными глазами, села и вся ушла в свой легкий с кружевами капот, и в массе розовых волн муж различал только ее распущенные волосы и маленькую ножку в туфле.
На другой день много порол, и всех почти из своих рук. На кого ни взглянет, за каждым
вину найдет, шляхетным знакомцам пришлось невтерпеж, — бежать из Заборья сбирались. В таком гневе с неделю времени был. Полютовал-полютовал, на медведя поехал. И с того часу, как свалил он мишку ножом да рогатиной, и гнев и горе как рукой
сняло.
— Да, отец, тебе будет легче, если ты
снимешь незаслуженную
вину с Егора Никифорова, но позволь мне уйти.
Поэтому Александр Васильевич считал своею обязанностью
снять с себя
вину в отношении если не брака, то совместной с женою жизни, требуемой браком.
«Не будет же Егор молчать, что оставил ружье здесь, и не даст сослать себя в каторгу без
вины! Я, впрочем, успею письменным признанием
снять с него это обвинение, а теперь… мне хочется еще пожить…»
К примеру взять князя Никиту: хотя он и одного отродья, а слова против него не молвлю; может, по любви к брату да слабости душевной какое касательство до дела этого и имеет, но я первый буду пред тобой его заступником; сам допроси его, после допроса брата, уверен я, что он перед тобой очистится; а коли убедишься ты воочию, что брат его доподлинно, как я тебе доказываю, виноват кругом, то пусть князь Никита
вину свою меньшую с души своей
снимет и казнит перед тобой, государь, крамольника своею рукою.
Давая это показание по долгу евангельскому, он как бы желал
снять с себя
вину и даже отстранить подозрение в том, что не позволил ли он сам попу на него «садиться», когда и он тоже был в «священном одеянии», и для того тщательно пояснил, что «поп Кирилл учинил то внезапу», и с неотстранимою ловкостью, а именно: он вскочил и сел на него, дьякона, во время поклона, который тот сделал истово перед святым престолом.
Но едва молодая вдова
сняла с себя платье, как в мертвой тишине ночи ей опять показалось, что как будто кто-то стукнул рюмкой у шкафика, в котором покойный муж всегда держал под ключом
вино и настойку. Платонида Андревна, стянув с себя половину чулка, подождала и, не услыхав более ни одного звука, подумала: верно, это возятся мыши.